Академия наук

Феноменология философии в экзистенциальных образах Асорина

Автор: Бойчук Сергей Сергеевич, к. филос. н.

Пряно-полынный привкус боли и практически не заметная для глаза, но разлитая по каждому изгибу пейзажа тоска, настоянная на космической силе любви ко всему, что встречается на пути, создают особое смысловое напряжение, в границах которого и оказывается возможным мир Испании Асорина, потрясающего мастера тишины и детали, писателя, увидевшего замерший космос негероической родины как высшее откровение и логос истинного бытия. Вместе с другими представителями «поколения 1898» он оттолкнулся от поражения в войне и попытался пройти по следам Дон-Кихота ради обретения новой судьбу древней культуры.

В этом паломничестве, ставшем действительной реконкистой духа, была обнаружена вечная экзистенциальная подкладка человеческого по ту сторону традиций и локальных значений в одиночестве и тишине обыденности, то есть в том, что любит скрываться, и поэтому всегда остается незаметным ни с первого, ни с двадцатого внимательного взгляда. Закон, управляющий данным первоначалом жизни, заключается в следующем: вечное сияние всеобщего и подлинного возможно исключительно в исчезающих мгновениях неизменной повседневности, отрицающей иллюзорный опыт призрачных форм индивидуального. Движение и развитие замирают на периферии внешнего, предельное напряжение глубин внутренней самости, узнанное в европейской мысли ХХ века в качестве существования, укоренено в напряженной серьезности у последних оснований бытия, в повторении. Таким образом, феноменология испанской души рождается на пересечении фундаментальных смыслов и символов, парадоксально соединяющих в себе онтологию элеатов, эстетику Догэна и этику Кьеркегора. Однако созвучия и параллели несходного только подготавливают сцену для настоящей тысячелетним эхом звучащей под небесами трагедии человеческой муки.

Созданная Асорином вселенная покоится на плечах тех, кого не помнят хроники и кем пренебрегают бегущие в суете; в ней нет места великим людям, бросившим вызов, выбравшим историю и иллюзию становления, это бесконечное дление покоя и самотождественности абсолютного настоящего, данного в виде обреченного на возобновление в собственной жизни вечных вопросов провинциального городка. Несмотря на тишину и спокойствие, раны кровоточат и отчаяние точит камни, оплетая души молчаливым страданием.

Универсалия топографии и антропологии малой урбанистической формы существования оказывается идеальным местом для философов, поэтому все тесные улочки, постоялые дворы и небольшие уютные кафе переполнены глубокомысленными мудрецами-академиками. Разнообразие и великолепие типов поражает, здесь представлены все варианты: от не лишенных скромного обаяния учености и облаченных в почет профессиональных знаний до самых захудалых, вынужденных перебиваться с хлеба крестьянского труда на воду самопознания.

Данная симфония ландшафта и экзистенции очаровывает, погружает в столь важное для эллинов состояние совершенной атараксии и заставляет верить в то, что именно вековое смиренье и дряхлая неподвижность является совершенной почвой для рождения мыслителей в количестве достаточном для заселения всех заброшенных Богом уголков. Из этих блаженных садов Эпикура, пышно расцветших на неплодородной земле Испании, внимательного и доверчивого читателя изгоняет сам Асорин-герой романа «Воля» одним случайным – будто брошенным мимоходом – заявлением на проселочной дороге рефлексии из-под руин. Словно в насмешку над сложной системой цитат и изысканных диалогов с философской традицией, которая организовывает поэтику всего творчества Асорина-писателя, его альтер-эго, пригубив можжевеловой, со всей серьезностью заявляет: «молодой наивный песик … более мудр, чем Аристотель, Спиноза и Кант, вместе взятые» [1, 139].

Попытка увидеть в этой истине, открытой благодаря созерцанию собачьих глаз, сократовскую иронию или картезианскую шутку не выдерживает критики; данным феноменам нет места в тексте, они отрицаются каждым словом автора и вздохом его протагониста. В лучшем случае дерзкая мысль может быть признана удачным каламбуром и упомянутый пес, «не думающий об имманентности или трансценденции первопричины» [1, 139], на самом деле – тот самый Пес Диоген, заставлявший афинян вспомнить о непреходящих императивах добродетели.

Если появление собаки рядом с философом всегда можно объяснить при помощи обращения к кинической мифологии и нескольких широко известных античных анекдотов, то следующее энтомологическое рассуждение героев Асорина уводит не в блестящее прошлое, а в ужасное будущее ХХ века. Новым претендентом, оспаривающим у Платона, Монтеня и Шопенгауэра первенство в познании устройства мира истинных сущностей и уверенно ползущим на своих шести к званию «подлинного философа», назван – словно предчувствую кафкианские наваждения – жук. Особые права этого жесткокрылого создания обоснованы не простым первородством, а тем, что в каждом «медленном и раздумном» движении вверх по стеблю видится то, как оно «словно прочитало – прочитало и превзошло! – «Критику чистого разума» [см. 1, 106-107].

Правильное понимание условий, позволяющих четырехлапому превзойти тройку двуногих на пути познания, а насекомому обогнать еще и некоторое количество великих, предполагает раскрытие общей архитектоники текста и определение места философии в мире уже не испанской меланхолии и мечты о потерянном золотом веке реконкисты, а у последних границ, у экзистенциального обрыва.

Главный мотив произведений Асорина заключается в отрицании экстраординарности философии в привычном виде мышления оторванного от вызовов конкретного жизненного мира. На первый взгляд в этом возвращении к древнегреческой парадигме философии как школы достойного образа жизни нет ничего заслуживающего особого внимания: кто только из блестящих мыслителей не призывал поломать университетские кафедры и выйти вслед за Сократом на улицы городов? В то же время Асорин идет дальше и предлагает новую иберийскую перспективу видения философской субстанции в утверждении ее обыденности, разлитой по поверхности дней в качестве естественной нормы духовной физиологии человеческого, слишком человеческого. При этом фундаментальная физиологичность и природность данного феномена нивелируют не только императив рефлексии, но и саму антропологическую основу, превращая животных и насекомых в носителей его подлинного духа. Причастность последних гарантируется единой универсальной природой философии как космоса, в рамках которого и возможно существование самих живых существ.  Такое понимание оказывается близким к буддийскому откровению тождества всего природе Будды или воззрениям римской юридической науки на jus naturale, общее пространство для людей и животных, созданное светом разума-правителя.

Таким образом, принимая в частностях и отрицая в целом эллинское видение философии как самого достойного, как чуда и пира, с одной стороны, и совершенно отвергая тевтонскую модель призвания и профессии, с другой, «захудалый» мыслитель Асорин предлагает перевернуть успокоившийся в тупоумии мир академиков и лекторов. Он искренне восхищается бестиарием философии, противопоставляя его цитатам из компендиума знания книжников, и зовет всех не на трапезу логоса с изысканными кушаньями и малыми избранными, а в тень смоковницы, посаженной заботливой рукой местного святого. Именно там, в разговоре учителя с учеником, откроется счастье и горечь бытия, не бывшее никогда тайной для животных, насекомых и простых необразованных жителей заброшенных городишек. Если бы беседа ограничилась констатацией этой очевидности, тогда не стоило и затевать всю эту суету, поэтому нас ведут дальше через преображение и показывают новые небеса и новую землю подлинной философии, увиденной в перспективе первопричины мира.

В завершении отметим одно важное следствие из вышеизложенных идей писателя, у которого никогда не переставала болеть Испания. Кроме интеллектуальных игр в бисер с пустотой знаков, позволяющих читать феноменологию выдуманных философских типов как живую экзистенциальную драму о том, что нельзя отмыслить, обращение к творчеству Асорина позволяет подойти и к столь засоренной ныне криками теме патриотизма с забытого, но верного пути приоритета географии над историей. Свидетель руин и обломков величия обескровленной страны, ставшей иллюзией, он испытал усталость от монументальных фигур и погрузился в очарование затерянного в безвременье городка. Трепетно творя полотно жизни красками тоски и приятия судьбы, Асорин выводит на первый план повседневность застывших проявлений жизни как настоящую Родину, освобожденную от набора штампов школьного учебника.

Литература:

1. Асорин Избранные произведения. – М.: Худож. лит., 1989